Тихая бухта (Художник Г. Алимов) - Страница 8

К оглавлению

Придя, он сразу полез в чемодан. Отец, сидевший у стола, прищурился:

— Ты что там делаешь?

— Штаны переодеваю.

— Чего это на ночь глядя?

— Эти я больше не надену.

— Почему?

— Потому что это взятка.

— Что?!

Отец поднялся со стула. Громадная тень вскочила вместе с ним, взлетела на потолок и нагнулась, будто рассматривая Димку. Мальчик стащил с себя штаны и, бросив их на пол, стал надевать другие. Лицо Вихрова потемнело.

— Повтори, что ты сказал!

Тень метнулась по стене и закрыла огонь. Димка зажмурил глаза. Тяжелый клубок жгучей обиды на отца подкатил к горлу, соленые слезы защекотали глаза. Пусть отец делает что хочет. И Димка, чувствуя, что делает что-то непоправимое, закричал:

— Весь поселок говорит, что ты взяточник!.. Позволяешь Наяме хозяйничать!.. Носи сам его штаны!

— Как ты смеешь? Молокосос!

И Димка услышал, как отец сорвал с себя ремень.

— Ну, бей, пожалуйста, сколько хочешь! Убей! А я взяточником не буду!

Димка кричал, пока горло не перехватили рыдания.

Однако отец не стал его бить. Димка лег лицом на пол и опять заплакал. Плакал он долго и, наконец, устал. Он поднял голову. В комнате стояла тишина. Отец сидел за столом, закрыв лицо руками. Димка посмотрел на него. Отец не двигался.

От плача у Димки слипались глаза и в голове гудело. Все тело ныло от усталости. Он едва добрался до кровати, положил голову на подушки, подумал, что жизнь теперь разбита, и не заметил, как уснул.

Глава шестая

Утром Димку разбудили солнечные лучи. Еще не раскрывая глаз, Димка потянулся и вспомнил, что сегодня Софрон и Шурка едут в стойбище.

Димка быстро вскочил. В комнате было светло и чисто. На столе было приготовлено молоко и хлеб с маслом. Возле кровати на стуле лежали его старые штаны, в которых он приехал из Владивостока. Тогда только Димка вспомнил ссору с отцом и всю свою обиду. Он быстро оделся и взял свое ружье. Он хотел уже было выйти, но в дверях столкнулся с отцом. Морщины на лице отца были резче, чем обычно, и лицо — землистое. Должно быть, он плохо спал эту ночь. Не глядя на Димку, он прошел к столу и сел.

— Я к ороченам поеду, — тихо сказал Димка, чувствуя все-таки жалость к отцу.

Отец ответил не оборачиваясь:

— Поезжай.

Оморочка Софрона была уже на воде, когда Димка вышел из дому, а сам Софрон уже сидел в лодке, прижимая ее веслом к берегу.

Димка и Шурка тоже сели в оморочку и взяли в руки весла.

Софрон подал знак, крякнул, мотнул своими толстыми косами, и оморочка, оторвавшись от берега, как ласточка помчалась вперед.

Софрон правил в сторону от главного русла. Тут не слышно было ни криков людей, ни собачьего лая, ни пыхтенья катеров — берег казался пустынным.

К полудню Тихая стала маленькой и узкой. Софрон резко повернул лодку в боковую протоку и, несколько раз взмахнув веслом, проплыл ее. Перед ними открылась широкая и стремительная река.

— Речка Май. С горы бежит. Сердитый речка. Теперь стойбище недалеко, — пояснил Софрон, кивая головой на берег и горы, голубевшие вдали.

Вскоре с берега послышались голоса и запахло дымом. Навстречу лодке высыпали ороченские ребятишки, все смуглые, с сережками в ушах. Волосы у них были заплетены в косички. Вперегонку с собаками бросились они к приехавшим. Почуяв чужих, собаки отпрянули в сторону и залились неистовым лаем. Ребята тормошили Софрона и исподлобья рассматривали Димку и Шурку. Софрон указал рукой на приехавших:

— Ну, товарищ будет, драться не надо. Гуляй!..

На этом кончились его заботы о Шурке и Димке. Ребята остались на берегу. Они постояли-постояли и медленно направились вдоль берега, разглядывая стойбище.

Орочи жили в шалашах из тонких слег, крытых берестой. Нерпичьи, медвежьи и оленьи шкуры устилали земляной пол. Около шалашей были сложены очаги из камней. Горячий дым вился над ними, огонь лизал побелевшие от жара камни. Вперемежку с шалашами стояли охотничьи палатки.

Возле одного шалаша на земле стояла берестяная люлька, крытая вышитой тканью. На дуге из лозы, укрепленной над люлькой, болталось множество побрякушек. За них цеплялся руками, смуглыми от загара и грязи, черноглазый малыш. Радуясь солнцу, теплу и шуму, он что-то выкрикивал, заливался смехом и от удовольствия пускал пузыри. Мать, с волосами, отливавшими на солнце синевой, сидела возле него на корточках и вышивала разноцветными шелковыми нитками по ровдуге . Время от времени она чмокала губами в сторону малыша; тот тянулся к бусам, блестевшим на ее шее. В ушах у матери были громадные серебряные серьги, на шее, кроме бус, — медный китайский браслет; подол халата был расшит медными монетками. Ребята смотрели на проворные пальцы женщины. На их глазах ровдуга покрывалась ярким, красивым узором.

Разомлевшая от жары собака лениво оскалилась на ребят, хотела тявкнуть, но вместо этого подошла к люльке, длинным розовым языком лизнула ребенка по носу и поплелась в тень. Малыш залился смехом.

Кое-где на высоких шестах были уложены слеги, на которых висела рыба. От нее шел острый запах. Это вялился на зиму корм — юкола. Вдали от палаток седой старик медленно долбил тополь в два обхвата толщиной. Уже вырисовывались очертания ульмагды . Старик работал самодельным долотом и подчищал струги узеньким кривым ножом. Мягкие стружки бесшумно ложились ему под ноги.

Кроме старика, мужчин в стойбище не было — ушли бить рыбу. Женщины варили еду, занимались шитьем. Одна ловко подбирала шкурки по рисунку и цвету. Получался красивый сыкту — постельный коврик. Другая набивала полотняный мешок сухой сохатиной шерстью.